Ольга Бурая - Незатейливая история. О том, как далеко можно уйти из дома
Люнега каждую свободную минутку бегала домой к родителям, вышивала вместе с Кветавой свадебное платье, давала советы. И очень хотела радоваться за сестру как за себя. И помогала потому, что всё это было для него, для Здирада.
Свадьбу моих родителей сыграли в начале зимы. А моя жизнь началась ровно через год. Началась не вовремя, раньше, чем надо было.
Как рассказывала мама, волки в ту зиму стали такими лютыми, что, не боясь сторожей и собак, таскали скот прямо из деревни. И тогда староста деревни решил проучить окрестные стаи.
Собрали охотников, наготовили стрел, сходили к волхву – узнать самый хороший день да заранее попросить прощения у Богов. А потом ушли горы. Вместе с ними ушёл и мой отец.
Маме надо было носить меня ещё целых две луны. Но моя тётка всё решила иначе.
Мама говорила, что с тех пор, как стало заметно, что она на сносях, Люнега сильно изменилась. В гости не ходила, к себе не звала. Если вдруг обе в родительском доме оказывались, то и двух слов сестре не говорила.
Поэтому, когда тётка Люнега ни с того, ни с сего пришла в дом моих родителей, мама не знала, что и думать. И, как и положено, решила думать о плохом. Люнега сказала, что вернулся отряд охотников, и что моего отца несут на носилках, что лицо его закрыто, будто у мёртвого.
Мама, в чём была, выскочила из дома и побежала на край деревни, где и встретила охотников. Люди и, правда несли носилки, на носилках и, правда, лежал человек, но лицо его было вовсе не закрыто, и был это не мой отец.
Потом Люнега отпиралась, мол, не узнала, мол, перепутала. Но это было уже потом. А пока мой отец смотрел, как мама бежит к нему в домашней рубахе и одних носках, по утоптанному хрустящему снегу, сквозь морозный искристый воздух.
Мама рассказывала, что он подхватил её на руки, словно соломенную куклу и отнёс домой. С полпути тянулся за ними сукровичный след. Баню тогда натопить не успели. Отец едва успел позвать бабушку Яглику.
Я родилась молча. Нить для Доли приготовить никто не успел, и бабушка сняла с шеи оберег, и тесёмкой, на которой он висел, перетянула пуповину, привязав ко мне мою судьбу.
Плакать я не плакала, дышать не дышала. Так и не услышав моего голоса, отец вбежал в баню и, тряся меня изо всех сил, стал кричать:
– Вернись!!! Слышишь?! Вернись!!!
Толи Боги тогда сжалились над ним, толи решили наказать его за то, что вмешался в их дела, но как рассказывала мама, я раскашлялась, проморгалась и, удивлённо оглядевшись своими затянутыми просинью глазами, расплакалась.
– Сбылась, – заулыбалась моя бабушка.
Так и назвали – Збина20.
Глава 2. Новое имя
Тринадцать зим жизнь моя текла тепло и безмятежно. Были у меня два братика и сестрёнка. И семья наша никогда не знала ни бед, ни даже огорчений.
С самого моего рождения ни мама, ни папа даже словом не перемолвились с тёткой Люнегой. Та и бабушку Яглику просила помирить их с сестрой, и даже меня. Но всё было без толку. Родители мои и слышать ничего не хотели.
Когда наступила моя тринадцатая весна, я сняла рубаху. Мама давно уже приготовила мне поневу. Она ждала своего часа в дубовом сундуке, и по ночам я тихонько подкрадывалась к нему, чтобы приподнять крышку насколько хватало сил, и пощупать мой будущий наряд. Ткань была мягкая и гладкая. Для неё мама, не жалея пальцев, пряла тонкие-тонкие нити почти три луны.
Настал день, когда надо было идти к волхву за заступничеством. Встали затемно, меня даже будить не пришлось – я итак всю ночь не спала.
Волхв, как и было ему положено, жил далеко от деревни. Здесь иссякал лес, и вздымались горы. Ветер каждый день ходил здесь туда и обратно: утром – из долины в горы, вечером – с гор в долину. У ветра волхв узнавал все нужные ему вести, спрашивал волю Богов, с ним же передавал свои просьбы. Именно ветру должен быть рассказать волхв обо мне, замолвить за меня слово перед Богами, чтобы моя новая, взрослая, жизнь была ещё лучше прежней. Я шла по расхлябшей от вчерашнего дождя, тропке и представляла, как мы вернёмся домой, как натопит мама баню, как, отогревшись и намывшись, последний раз одену я свою детскую рубаху, как три дня буду сидеть запертой в горнице и прясть. Чем больше локтей напряду, тем щедрее жизнь ко мне будет. А потом будет праздник. И мама наденет на меня поневу.
И ради всего этого я карабкалась по скользкой тропинке, выпачкав руки по локоть, а ноги – почти по колено в грязи.
Перед тем как зайти в землянку, в которой жил волхв, мы с мамой, как положено, умылись в расине21. Вода была такая холодная, что казалось, будто это лёд течёт сквозь пальцы.
Сердце билось так громко, что я сама себя не слышала, когда говорила заученные дома слова.
Белозер был уже стар. Боги не баловали его здоровьем, но и смерть дарить не спешили. К нему за таким же вот заступничеством ходила ещё моя бабка Избава. Сколько ему было лет, он, наверное, и сам не знал.
Время почти съело его глаза. И с каждым разом всё ближе и ближе приходилось подходить ему к человеку, чтобы увидеть прошлое, настоящее и будущее. Поговаривали, что раньше он мог о целой деревне рассказать, даже не заходя в неё.
Но в тот раз он подозвал меня к себе, усадил рядом и взял моё лицо в ладони. Долго-долго смотрел в глаза. А потом сказал, повернувшись к матери:
– Не будет ей моего заступничества. Не человек она.
– А кто же? – спросила мама, ещё не понимая, что случилась беда.
– Может оборотень, а может и не оборотень даже, а и того хуже, – спокойно ответил волхв, – души в ней только на половину. Нечисть она.
– Да какая же нечисть!!! – закричала мама, – я её под сердцем семь лун носила, сама выкормила, сама вырасти…
– Это я и без тебя знаю! Молчи! – спокойствие с Белозера словно его же дыханием сдуло, – а когда муж твой дитя ваше из рук Богов вырывал, неужели не думал, он, что Боги его накажут?!! В наказание она вам дана. Подменили тебе Боги дитя. Человека забрали, а нечисть дали! – ткнув жёстким пальцем мне в щёку, закончил свою речь волхв.
– Не верю я этому.
– Веришь, не веришь, а жить ей среди людей нельзя. Оставишь её – не будет твоим детям заступничества перед Богами, беду на них навлечёшь.
Слёзы по щекам начали струиться раньше, чем я обиделась на волхва. Такие горячие, такие солёные. Мне не было страшно. Меня душили обида и злость на этого белого от седины, полуслепого старика, который хотел лишить меня дома, мамы, жизни….
– Ты сам нечисть!!! – закричала я. – Не будет тебе покоя до самой смерти за твои слова!!! Человек я!!! Слышишь?!! Человек!!!
– Ах, ты, выродок!!! Визжать на меня смеешь!!! Пошли вон отсюда!!! – мне в тот момент показалось, что Белозер сейчас дымиться начнёт.
– А ты запомни, – крикнул он маме, – пока она будет среди вас жить, никому из вашей деревни не дам заступничества. Она – нечисть, а нечисть или по лесу бродит, или без головы закопанная лежит.
Вечером того дня хоть и было в нашем доме много народу, но было тихо и безрадостно. Все думали. И я думала. Думала, что вот сейчас отец хлопнет ладонью по колену, резко встанет, как всегда широко улыбнётся, и скажет: «Ну, чего приуныли?». И всё наладится. Ну, уж никак я не думала, что это были мой последний вечер и последняя ночь в родном доме.
Теперь-то я уже знаю, что ничего другого кроме как отправить меня в лес, родителям моим не оставалось. Иначе наши же родичи пристукнули бы меня по первому слову волхва. Ведь все знают – без Богов никуда, а заступник перед Богами только один – волхв.
Но бабушка Яглика спасла меня.
– Ничего. На Белозере свет клином не сошёлся. Он перед Богами не заступился, так кто-нибудь другой заступится.
– Кто? Один у нас волхв, – хмуро сказал отец.
– И на волхвах свет тоже клином не сошёлся. Собирайте Збину, завтра к видране22 пойдём. Уж она-то разберётся, что да как.
– К какой видране? – спросила мама.
– В долине Стражей Божьих Ворот живёт видрана. Я к ней когда-то сама ходила заступничества просить. Если Боги ещё не подарили ей смерть, то она должна нам помочь.
– Но кто же поверит чужой видране? У нас никто не послушает её.
– Так Збина больше и не будет нашей. Если ей не суждено быть нашей, значит, будет чужой.
Мама опять заплакала. Отец рывком вышел из избы. Избава и Здибор смотрели на меня неродными глазами и молчали. За весь долгий и невесёлый вечер никто из них не произнёс ни слова. Тётку Люнегу никто не стал звать. Дед Прелимир принялся утешать маму. И только до меня никому не было дела. Я уже стала чужой.
Разбудили меня даже не рано утром, а поздно ночью. Мама долго не выпускала меня из объятий. Она уже не плакала, но мне от этого было ещё страшнее. Нет, я не боялась того, что ухожу из дома. Я ведь не знала, что это навсегда. Я боялась видраны. Раньше я никогда не видела их. Бабушка Яглика сказала, чтоб я попрощалась с младшими. Все трое крепко спали. Я посмотрела на них, погладила сестричку по голове. Мне было неловко. На том я вышла за порог.
